Ассасины - Страница 230

230

— Да, отец, тебе пришлось нелегко. Ты прошел через настоящий ад. — В глазах помутилось, мне хотелось убить его сейчас же, сию минуту...

— Я и есть в аду! Господи, неужели не видишь? Я в аду, и мне из него уже никогда не выбраться...

— А люди говорят, что нет на свете справедливости, — заметил я. — Так, давай разберемся... ты дал Инделикато или Хорстману сигнал убить собственную дочь. Мне плевать, когда и как... но в чем ее преступление? Разве Вэл кого-нибудь убила? Разве на дороге или там, в часовне, осталось чье-то другое тело, а не ее? Она была монахиней, она любила свою Церковь, она верила в изначальное ее добро и правоту. Она хотела избавить Церковь от зла и не была при этом фанатичкой или сумасшедшей. У нее были доказательства, что Церковью правят безумцы. Между Вэл и тобой существует огромная разница. Ты не веришь в саму сущность Церкви, а она верила! Она верила в справедливость, порядочность, доброту и силу Церкви, она знала, что стоит Церкви очиститься, и она будет жить и процветать снова!

— Но я спас тебя, Бен! Они и тебя хотели убить, когда я лежал в больнице... и так хотел умереть, все из-за Вэл... Они на тебя напали, и тогда я передал Инделикато, что если ты погибнешь, я все расскажу, обращусь в газеты, потому что тогда у меня ничего не останется... Потому что Церковь и без того уже заставила меня заглянуть в бездну... Ты меня слышишь? Я спас тебя, я спас Церковь!

— Мои поздравления, отец.

— И потом она занялась этой историей с Говерно. Сказала, что убийство — это вполне в моем стиле... что и это выплывет наружу... Она посмела заглянуть в бездну и тащила меня за собой...

— Я знаю, что такое сердце тьмы. Я тоже заглянул в эту бездну. — Я увидел Вэл, маленькую девчушку в красном купальнике, она танцевала в струях фонтана, солнце зажигало искры в каплях влаги на коже, и казалось, что крохотное ее тельце усыпано бриллиантами. И я шагнул к отцу. Пришло время положить конец этим страданиям. Пришло время уничтожить бешеного пса.

Он резко отпрянул. Он понял, что его ждет. Отцеубийство... что ж, и это преступление прекрасно вписывалось в семейное досье.

Он приподнял руку, пытаясь защититься. Рукава свитера были в крови.

И тут я услышал шум. Стук, а потом и сдавленный крик. Обернулся. В комнате никого не было, кроме нас двоих. Елка насмешливо подмигивала разноцветными огоньками. Они отражались в глазах медведя, точно чучело вдруг ожило. Стук превратился в грохот, и что-то треснуло, прямо над головой.

На стекле, в окне на скате крыши, лежал человек. Руки раскинуты, кулаки бьют по стеклу, а само стекло и рама вот-вот вылетят.

И тут обрушилось само небо. Ворвалось в комнату под весом тела. Алюминиевая рама изогнулась и лопнула, по стеклу побежали трещины, а потом на нас просыпался целый ливень битого стекла и алюминиевых планок, переливающихся, сверкающих в свете огня и лампочек. В лицо ударил ледяной ветер, миллионы снежинок закружили по комнате, отец что-то кричал, и в вихре стекла, снега и металла прямо на нас, точно метеорит с неба, падал человек.

Тело ударилось о спинку дивана, врезалось в журнальный столик и распростерлось на полу, прямо под елкой. Он лежал лицом вниз. Потом вдруг задрыгал ногами, силясь перевернуться на спину. Руки в перчатках пытались стащить черную лыжную маску, точно он задыхался.

Я опустился перед ним на колени. Перевернул. Весь перед белой парки был залит кровью. В нижней левой части туловища, прямо над поясом, виднелось аккуратное входное отверстие от пули, а переворачивая его, я заметил и выходное, в нижней части спины. Было очень много крови. Стало ясно, что мы слышали вовсе не треск сломанной ветки. Он продолжал цепляться за маску. И парка, и маска были усеяны мелкими осколками стекла. Он глухо кашлял, пытался что-то сказать.

Я помог снять маску. Лицо исцарапано и все в крови. Это был Арти Данн.

Он поднял на меня глаза, слизнул с губы кровь.

— Паршивый выдался денек, — пробормотал он и зашелся в хриплом смехе. — Этот ублюдок в меня стрелял. В меня... Я следил за вами... Сидел у костра... Я знал, что он придет за вашим отцом... Он здесь.

— Знали?...

— Знал, что Саммерхейс никакой не Архигерцог... Что это ваш отец, больше просто некому... Боялся, что вы никогда этого не поймете... о, черт, какже больно... Извините за крышу, но я должен был... предупредить вас. — Глаза его немного затуманились. Он задвигал головой, пытаясь оглядеться. — А ваш отец скверно выглядит... Вам нужен защитник, Бен, ей-богу... — Он закашлялся, облизал губы. Слюна была розовой. Возможно, от порезов во рту. — Мне уже лучше... Послушайте, он здесь. Он вернулся, и здесь... Я знал, что он придет. — Я обнял отца Данна за плечи, немного приподнял, чтоб было легче дышать. — Я знал, что он придет... ждал... — Силы покидали его с каждой секундой.

Отец сидел перед камином, обхватив голову руками. Вытирал глаза, размазывал рукавом кровь по лицу. Под разводами крови лицо было пепельно-серым, точно сырой цемент.

— Что он говорит? Скажи мне, что он там говорит? Кто здесь? Кто пришел?

Тут за спиной у меня раздался голос, и я сразу узнал его. Я слышал этот же голос в церкви в Авиньоне, он велел мне возвращаться домой. Теперь я знал, почему он не убил меня тогда, ведь у него были все шансы. Отец замолвил за меня словечко, с больничной койки в Принстоне. Отец решил меня пожалеть.

Я развернулся и заглянул в бездонные глаза Августа Хорстмана. На нем было длинное черное пальто, черная шляпа с низко опущенными полями. Глаза смотрели сквозь круглые стекла очков. На шее алый шерстяной шарф. Пальто и шляпа присыпаны снегом. Он был абсолютно спокоен.

230